В конце 80-х годов прошлого века, когда националистические тенденции в советской пока еще Грузии приобрели необратимый характер, наиболее прогрессивные представители интеллигенции и студенчества Юго-Осетинской автономной области создали общественное движение «Адæмон ныхас».
Движение вскоре стало всенародным, когда стало ясно, что подчиниться грузинскому нацизму означало потерять национальную идентичность и в принципе потерять Родину. Сопротивление же этим процессам в условиях еще живого Советского Союза и коммунистической власти означало обречь себя на борьбу, опасности и преследования, которые сопровождали тогда, да и сейчас, борцов за справедливость.
Без преувеличения можно сказать, что с «Адæмон ныхас» началась борьба за независимость Южной Осетии. Участники движения не были профессиональными политиками, у каждого из них была своя стезя в жизни, своя судьба, профессиональная деятельность, интересы. Но их объединял патриотизм, искреннее стремление отстоять национальные ценности и готовность к трудному и опасному пути.
Зара Владимировна Абаева стояла у самых истоков создания «Адæмон ныхас», и сегодня, в преддверии 30-летия провозглашения Республики Южная Осетия, она вспоминает о тех горячих днях, рассказывает о вехах и главных людях своей жизни, повлиявших на формирование ее взглядов, которые не могли не привести ее в ряды «Адæмон ныхас».
– Зара Владимировна, я помню первые встречи в пединституте, когда говорили о необходимости создания организации с целью противостояния негативным процессам, наблюдавшимся в Грузии. Популярны были народные фронты, но многие представители интеллигенции предложили создать общественное движение, поскольку слово «фронт» звучит воинственно, а организация создавалась не для того, чтобы воевать, а чтобы защищать свои права.
– Под давлением националистических лидеров в конце 80-х годов тогдашняя грузинская власть навязывала Южной Осетии программу грузинского языка. Коммунистическое руководство автономной области, разумеется не могло поддержать начавшееся протестное движение. Они были в состоянии растерянности и рассчитывать на них не приходилось, поэтому мы действовали сами. Ситуация требовала, чтобы кто-то возглавил движение. Так сложилось в человеческом обществе – всегда должен быть лидер. Ожидалось, что выдвинут кого-нибудь из постоянных активных участников движения, а таковыми были практически все.
Но безусловным лидером «Адæмон ныхас» был Алан Резоевич Чочиев, а мы все, как могли, разделяли с ним ответственность в нашем общем деле. Уже к этому времени Алан Чочиев – один из серьезнейших ученых Осетии. В 1985 году вышла его первая книга по Нартиаде – «Очерки истории социальной культуры осетин». Известен такой эмоциональный отзыв об этой работе самого Василия Ивановича Абаева: «Эта книга заставит осетин приосаниться». Алан Резоевич был блестящий лектор нашего пединститута, а это многого стоит, ибо настоящий преподаватель не только знакомит с фактологическим материалом, но и на его основе формирует духовный мир молодежи.
Этот талант Алана Резоевича оценен многими специалистами и студенчеством. Он был еще и тренером по вольной борьбе, был близок к спортивному миру, что вызывало к нему уважение не только в ученом мире.
Нас упрекали в воинственности, которая якобы у нас проявлялась, особенно – Алана Чочиева. Говорили, что, мол, если бы не вы, если бы вы тихо сидели, ничего этого бы потом не произошло. Конечно, это не так. К примеру, у нас был грузинский сектор в пединституте, и очень многие лекторы были из Тбилиси. Зинаида Валиева, преподаватель ЮОГПИ, говорила мне, что они часто в профессорской рассказывали о «Мхедриони» и каких-то других вооруженных отрядах, специально, чтобы запугать.
А Зинаида Сослановна, чтобы не отставать, в ответ громким шепотом спрашивала у кого-нибудь из наших: «Ну как, ребята приехали? Привезли оружие?», – хотя все знали, что это вымысел... Еще был Советский Союз, и мы не представляли, что все это может вылиться в настоящую войну. Но, тем не менее, я возмутилась: «Зиночка, ты с ума сошла, если они на нас двинутся, мы не будем воевать, мы пойдем с раскрытыми руками, безоружные»!
Мы были романтиками в какой-то начальный период, думали, что миром можно достичь всего, и если увидят нас безоружными, они тоже откажутся воевать... Оказывается, надо было вооружаться и готовиться к войне. Но кто думал о войне тогда?
– Народ поддержал с самого начала?
– Руководство области находилось в какой-то прострации, рассчитывая, скорее, на то, что «это пройдет». А процессы уже принимали опасный характер, и люди поверили тем, кто отразил их мнение, кто говорил об интересах осетинского народа, кто не боялся произносить вслух слово «национальное».
Мы вышли на площадь, чтобы все могли услышать нас, а не только те, кто приходил в Дом учителя – наш постоянный штаб. Однажды во время митинга на Театральной площади доктор Инал Парастаев, увидел свою бывшую пациентку и возмущенно накинулся на нее: «Ты что делаешь? Я сделал тебе уникальную операцию, спас тебе жизнь, а ты сидишь тут на холодных ступенях!
Весь мой труд насмарку»! А она отвечает: «Зачем мне моя печень, если у меня отнимут мой язык?». Это стало своеобразным лозунгом, под которым проходили наши собрания в «Адæмон ныхас»: «Для чего жизнь без родного языка»?
– Как лично Вы пришли в «Адæмон ныхас»?
– Мой «Адамон ныхас» начался в 60-ые годы в советской России, во времена знаменитого движения «шестидесятников». Тогда, наверное, вся моя жизнь подсказывала, что надо что-то менять в том, к чему привел жестокий 1937-й год, когда вся наша интеллигенция была перебита. Из моей семьи я насчитала 31 человек, которые были расстреляны или отсидели по десять лет. Среди них такие известные люди, как Александр Тибилов, Александр и Павле Джаттиевы, Рутен Гаглоев, Александр Дзасохов, Фарнион, Чермен Бегизов, Александр Абаев...
Можно перечислять и перечислять. В один год в семье моей мамы у всех трех сестер были арестованы мужья и два брата, которые принесли Родине немало пользы... Однажды писатель Чермен Бегизов уже после геноцида 20-го года был на каком-то совещании в Тбилиси, где обсуждался вопрос, чем богат каждый район Грузии и что может дать республике.
Чермен сказал, что Южная Осетия может дать уголь. Там удивились, что в республике имеется каменный уголь, но Чермен уточнил, что имеет в виду обычный уголь, оставшийся от сожженных грузинской армией осетинских домов.
Вся моя семья участвовала в движении «Адæмон ныхас» – Инал, сыновья Сармат и Алан, ни у кого из нас не было сомнений, и позже никто из нас ни на один день не покидал Родину. Что касается образования самого «Адæмон ныхас», все началось в студенческой среде. В библиотеку Научно-исследовательского института, где я работала, Зоя Битарти привела членов Клуба осетинского языка, студентов ЮОГПИ, и пригласила меня. Они собирались составить план конкретной борьбы в защиту осетинского языка.
Я сказала, что ей надо было не меня звать, а Инала, который давно уже имел репутацию человека, борющегося за национальные ценности, и активно стремился участвовать во всем, что считал благом для осетинского народа. Зоя Александровна ответила: «Неужели ты думаешь, что я позвала тебя раньше, чем Инала?».
Это было одно из первых заседаний, которое дало начало движению «Адæмон ныхас». Позже на собраниях инициативной группы я слушала выступления Хсара Джиккаева, который стал одним из лидеров движения. Хсар не только блестяще выступал, анализировал ситуацию, но сумел организовать публикацию своих и наших материалов. Тогда было очень мало изданий, которые могли бы принять такие тексты под свою ответственность. Значение Хсара Джиккаева нельзя умалять.
Вскоре о том, что в Южной Осетии происходят «беспорядки», стало известно далеко за ее пределами. Примерно в те дни, когда грузинскими отрядами «неформалов» было разрушено здание ресторана «Эрцо» на въезде в Цхинвал, приехали журналисты из разных стран. Мы сообщили им о том, что происходит в Южной Осетии, и я сказала совершенно четко, что это фашизм. Мои слова прозвучали в эфире мировых СМИ. Кстати, многие не хотели верить в этот факт.
Например, спустя некоторое время, я приезжаю в Москву, захожу к Василию Ивановичу Абаеву, и он сообщает мне, что слушал «Радио Свобода». «Ты ответственно утверждаешь, что в Грузии фашизм?» – спросил он и сказал как будто с упреком: «Ты первая об этом заявила». Абаев не хотел это слышать. Никто во всей стране не хотел верить, что в Грузии фашизм. Но, когда я объяснила ему, что происходит, и рассказала о ситуации в селах, где орудовали целые вооруженные отряды, он со мной согласился.
Дружба советских народов рушилась на глазах, но в Тбилиси все еще были определенные люди, организации, с которыми можно было говорить, готовые уладить конфликт, опасаясь, что он перерастет в войну.
И вот один из таких людей, конфликтолог и правозащитник Александр Русецкий, приехал в Цхинвал вслед за нашумевшим преступлением, совершенным бандитами в Южной Осетии: цхинвальский парень, осетин, студент Московского Бауманского училища, вместе с друзьями поехал в Ванат, где его отец был председателем колхоза, чтобы помочь ему починить трактор. В районе находилась грузинская вооруженная группировка, они захватили этих ребят и пытали, выжгли на их спинах звезды...
Ребят потом удалось спасти. Мы сфотографировали эти ужасы и разместили фотографии на стенде в «Адæмон ныхас». Когда приехал Русецкий со своими людьми, я ему сказала: «Зайдите без меня и посмотрите, что мы разместили на стенде. А потом решим, можем ли мы сесть за один стол и поговорить». Когда они оттуда вернулись, он поцеловал мне руку и сказал, что они уезжают. Т.е. он согласился с тем, что я имею основания не садиться с ними за один стол.
– А были еще иллюзии возможности поправить отношения? Или в «Адæмон ныхас» понимали, насколько бесповоротно все меняется?
– Я бы не стала называть это иллюзией. Но дело было вот в чем – ведь люди не хотели разрушать государство, это было немыслимо, они просто искали правды и независимости, на тот момент – пока в вопросе национального языка. Мы помним движение «Рæстдзинад» Владимира Ванеева, осетины не в первый раз прошли через такую дискриминацию.
Когда информация о нашем движении появилась в грузинской прессе, то в некоторых статьях речь шла и обо мне. Я окончила Тбилисский университет, была сотрудницей НИИ Южной Осетии, который относился к Академии наук Грузии, мы ездили на отчетные конференции, нас там знали. И вот в это тяжелое время оттуда приехала делегация на переговоры, позвали и меня. Когда я вошла, меня тепло приветствовали и по-грузински начали что-то говорить.
Я сказала: «Я не понимаю вашего языка». Потом они заговорили по-русски, но я повторила, что не понимаю в принципе их разговора. И, чтобы мы их понимали, надо обеспечить, уход из наших сел их «Мхедриони». Таким образом, мы все меньше понимали друг друга.
Но главное было достичь единства среди своих, внутри Южной Осетии, а с этим тоже не все было гладко. В прессе появилась фальшивка за подписью журналистки Чиаевой о том, что я «марионетка Кремля», с угрозами в мой адрес. Идея независимости пока еще пугала многих, а название «Верховный Совет Республики Южная Осетия» резало им слух.
Однажды, в ноябре 1990 года, когда меня выдвинули в депутаты ВС РЮО, мои сторонники изготовили плакат, где была моя фотография и я как бы за тюремной решеткой. Мои сторонники решили, что если вывесить такой плакат рядом с моей платформой кандидата в депутаты, то избирателям будет ясно, какие опасности ждут вообще депутатов. Вот такая была своеобразная реклама.
Грузины в самом начале расцвета «звиадизма» собрали 6 тысяч подписей под требованием ликвидации Юго-осетинской автономной области, они требовали закрыть Рукский тоннель, так как оттуда якобы возят оружие, разогнать «Адæмон ныхас», представляющий национальную угрозу Грузии, и арестовать его лидеров.
– Но ведь и в Южной Осетии уже почувствовали вкус национальной гордости и готовность бороться до конца за свои идеи? Осетинский язык, объединение Осетии…
– Да, глаза людей раскрылись, и они увидели, что отступать нельзя. Кстати, тема объединения Осетии все время была одной из главных, это была искренняя радость – почувствовать единение, вслух повторять, что мы один народ. В этот самый момент на волне этих настроений я предложила идею эмблемы, на которой бы отражалось наше единство с северными братьями. Я сделала эскиз с надписью «Дыууæ Ирæн иу зæрдæ» («Две Осетии – одно сердце»), вскоре эмблема превратилась в нагрудный значок.
– У всех у нас есть эти значки! Так это Вы придумали его?
– Я очень этим горжусь! Значки где-то потом заказали, их привезли в Цхинвал и раздавали во время митинга на площади. С тех пор мою фразу использовали как лозунг объединения Осетии… Это я к тому, какой был энтузиазм у людей. Когда мы изготавливали осетинские флаги, в ход шли даже наши домашние занавеси, потому что не находили ткани желтого цвета.
Мы шили их дома. Однажды к нам даже приехали представители из с. Рук, им кто-то сказал, что Зара шьет флаги. Мы, южане, впервые вынесли в народ наш трехцветный флаг, ребята приехали во Владикавказ и ездили по улицам города на машинах, высунув флаги.
– Расскажите об участии Инала Александровича в движении. Просто сказать, что он был патриотом недостаточно.
– Слово «патриотизм» кажется мне претенциозным в наше время, когда многие под покровом этого слова занимаются не делами patria-отчизны, а семейными, клановыми делишками, корыстными, возвеличивающими не Родину, а самих себя.
Когда события приняли общественно-политическое значение, Инал принял самое активное участие в жизни Южной Осетии. К сожалению, нет уже многих его ровесников, современников, «потомственных» цхинвальцев, но и те, кто помоложе, помнят его. Мы с Иналом и другими представителями «Адæмон ныхас» принимали участие и в создании организации «Стыр ныхас», который начинался в Северной Осетии.
Инал был человеком дела, ему важен был результат. Так, он, шутя, говорил мне: «Я не филолог, а хирург». Он составил проект структуры «Адæмон ныхас» (приписав сверху: «По прошествии полугода его бессистемного существования») с указанием мельчайших деталей, необходимых для эффективной работы всего движения. В структуру входили: Координационный совет, юридическая и конституционная комиссии, комиссия по группам поддержки «АН», по связям с зарубежными обществами осетин, редколлегия, архив.
И далее шли организационные моменты: канцелярия, дежурные по организации, связь. Четкое распределение обязанностей внутри движения способствовало слаженности и эффективности работы. Мы поддерживали друг друга в семье. Наш дом на ул. Пушкина стал своеобразным штабом, каким-то «проходным двором», как его тогда в шутку называли. Часто у нас оставались какие-нибудь приглашенные гости и иногда устроить им ужин мне помогали наши друзья.
– Зара Владимировна, я где-то слышала фразу, что о чем бы ни говорила Зара Абаева, она обязательно приходит к 37-му году. Давайте вернемся к 37-му году и поговорим о преемственности тех взглядов, которые Вы не могли не унаследовать от Вашей семьи.
– Да, это правда, я часто возвращаюсь к этой теме, но 37-й год для нас – продолжение 1920 года и всех тех событий. Мой отец, Лади Абаев, закончил гимназию и Ардонскую семинарию. В семье было четверо детей, отец был старшим, он поехал в Грозный рабочим, чтобы помогать матери и там же получил революционную закалку.
Во время уже советской власти он продолжил свое образование в Москве, поступил на юридический факультет университета, по окончании которого написал диссертацию о старинном осетинском народном суде. Вторая работа называлась «Национализм малых наций», а в скобках «на примере Грузии». Понятно, что не расстрелять его было нельзя.
Алан Чочиев в одной из своих работ написал об этом, что еще до Сахарова о национализме малых наций сказал Владимир Абаев. «Уместна цитата из диссертации Владимира Абаева, занимавшегося национальным вопросом в Грузии задолго до А. Сахарова. Она неизвестна, ибо погибла вместе с автором в 1937 году…
Приведем один небольшой сохранившийся фрагмент диссертации – высказывание английского дипломата Бехоффера, который характеризует демократию по-грузински: «…свободное и независимое социал-демократическое государство Грузия всегда останется в моей памяти, как классический пример империалистичности малой нации по отношению к захватам территории вне своих пределов и по отношению к бюрократической тирании внутри государства. Шовинизм его превосходит всякие пределы».
Мы благодарим Зару Владимировну Абаеву за возможность ознакомиться со спасенными фрагментами исследования и сожалеем, что Андрей Дмитриевич Сахаров ушел из жизни, так и не узнав о глубокой преемственности отмеченного им явления», – пишет Алан Чочиев.
Так вот о национализме. На Осетинской улице, название которой для меня трагично, был дом моего дяди, Гавриила Николаевича Джиоева, сейчас в нем живет мой сын. Моему дяде было десять лет в 1920 году. Грузинские отряды вошли в Цхинвал внезапно, вооруженные грузины заходили во все дома и расстреливали мужчин.
В доме Кулаевых был гость, приехавший к своей тете, матери писателя Сико Кулаева, из Гуджарета, Сланов. И когда грузины ворвались в этот дом, женщина прикрыла собой гостя, но они расстреляли обоих. Дошли они и до дома Джиоевых, сказали маленькому Гавриилу, моему дяде, чтобы он позвал отца и, когда Николай вышел к ним, расстреляли его на глазах у мальчика.
Мой отец вернулся уже после геноцида, выжив в Бургустанском сражении, и работал в Цхинвале. Женился и жил в этом доме. Историй, связанных с домом, много. Это был своего рода культурный центр. В нем собирались поэты, художники, знаменитый Цопан Газданов оформлял там стенную газету, в которой размещал новые стихи наших поэтов, юмор и т.д. Моя бабушка собрала все эти газеты и закопала в саду после 37-го года, хотела сохранить, но архив погиб...
В 1937 году отец был арестован. В том же году из этого же дома арестовали его сестру Анастасию. Ее мужа, Фарниона, тоже потом арестовали, ему тогда было 29 лет... Трагичный дом... Полвека спустя, в первый же налет грузин в 1991 году снаряд попал в него, дом разрушается, стоило бы его восстановить, как историческую достопримечательность, свидетеля геноцида, как и многие дома по этой улице, где были расстреляны люди...
– Я знаю, что огромное влияние на формирование Вашей личности оказал Васо Абаев. Близкое знакомство и родство с таким человеком, конечно, отразилось на Ваших взглядах.
– Я поехала в Москву поступать в аспирантуру. Тогда все мои интересы были не в области политики, а поэтики. Останавливаться у Васо Абаева я не собиралась, должна была просто передать ему письмо от его брата, дяди Семена. Их мама, Нино, жила у Василия Ивановича. В свое время мой отец жил некоторое время в семье Васо Абаева в Кобе.
Так получилось, что моя бабушка, Люба Санакоева, овдовев, через десять лет вышла замуж за Николая Джиоева. И тогда Абаевы решили, что мой отец не должен жить в джиоевской семье. Хотя ему в семье было хорошо. Они приехали из села Коб и попросили настоятельно, чтобы Люба отпустила своего сына жить в доме Абаевых, пока не вырастет. Бабушка Люба не хотела отдавать своего сына, но они сказали мальчику, что привезли ему коня, он обрадовался, вылез в окно, сел на него и поехал, фактически сбежав из дома.
В Кобе он жил в доме Абаевых вместе с Васо. Мы были там вместе с академиком Магометом Исаевым, нас отвез туда Василий Иванович. И я увидела на столбе в центре дома надпись, которую выжег мой отец: «Здесь жил, учился и мучился Ладо Абаев». Я спросила Абаева, почему это он мучился? Он ответил: «Наверное, ему было неинтересно. Он же в Цхинвале учился в гимназии, а здесь мы с ним ходили в сельскую школу, за одной партой сидели, конечно, мучился, он же все это уже знал».
Нино приняла меня в Москве, как самую родную. Хочу сказать, что образ «милого дедушки», который создан о Васо Абаеве, не совсем верный. Дело в том, что удар, который был нанесен в 37-м году Василию Ивановичу, когда он был лишен всех близких, очень тяжело на нем отразился. Я была в какой-то мере отдушиной, с кем он мог раскрываться.
Он как-то сказал: «Я человек дуэта». Как так, ведь мы знаем другого Васо Абаева с его блестящими выступлениями на встречах с любой аудиторией. На какие бы он отвлеченные темы не говорил, им достигался необычный контакт со слушателями, когда каждый начинал чувствовать, кроме всего, его человеческую индивидуальность. Мы знаем Василия Ивановича, окруженного буквально всенародной любовью, так охотно общающегося с людьми.
Очень гостеприимным был его цхинвальский дом, куда на старости лет он приезжал и где велись нескончаемые беседы с друзьями. Но тогда, в 50-х годах прошлого века, мне так и было сказано и осталось в моих записях о нем, которые, может, я сумею опубликовать целиком. «Я человек дуэта. Трио для меня – предел. Четверо – я уже чувствую дискомфорт, можно ли выразить сокровенное…».
Ты переступал порог его дома и оказывался в другом государстве. Эта боль не проходила. Абаев как-то показал мне стихотворение Нигера об ужасе 1937-го года, который он пережил и остался жив. Он каялся, что его не расстреляли.
– Почему все-таки Ваш отец не скрылся, ведь в те годы многие знали, что их схватят?
– Он приехал из Москвы в 37-м году. Сказал: «Как кролик в пасть удава, так и я, знаю, что меня ждет, но не хочу, чтобы эти собаки думали, что мы их боимся». Он повидал всех в Цхинвале, поехал в Тбилиси попрощаться с родственниками. А НКВД уже было известно, что Ладо приехал из Москвы. В дом явился Ладико Санакоев из НКВД.
Моя бабушка ему говорит, что Ладо нет, он в Тбилиси. Но тот не поверил и стал искать его под кроватью. Бабушка сказала: «Может, это твоя мать родила сына, который прячется под кроватью, я такого сына не рожала». Он ударил ее по глазам, так сильно, что пошла кровь. И в Цхинвале говорили, что Люба оплакала арест своего сына кровавыми слезами.
Отца схватили, когда он вернулся из Тбилиси. Моего отца обвиняли в том, что он хотел совершить с сообщниками теракт во время партийной конференции, на которой выступал Берия, и убить его. А мой отец ответил, что теракты совершаются против политических деятелей, а Берия должна заняться участковая милиция, как бандитом.
– Да, это тяжелый груз памяти, он объясняет некоторую «суровость», как Вы говорите, Василия Ивановича.
– Он не показывал своих переживаний: ах какой я несчастный, у меня всех друзей перестреляли. Внутренний протест против этого социального строя в нем был и жил. В тот первый вечер мы с Василием Ивановичем и Нино пошли в гости и засиделись там, после чего Василий Иванович позвонил Шуре Абаеву, другому моему родственнику, у которого я остановилась, и сказал, что я останусь ночевать у них.
И мы вернулись на Новопесчаную улицу. Утром Василий Иванович, уходя на работу, протянул мне ключ: «Ты останешься у нас. Нечего тебе уплотнять Шурика». Кстати, я не очень хотела оставаться, потому что Шурик жил у Третьяковской галереи, и я постоянно туда бегала. Но Василий Иванович принял решение и возражений быть не могло.
Я должна была поступать в аспирантуру. Можно было подумать, что Василий Иванович устроит мне протекцию, но он уехал на юг. У Василия Ивановича был туберкулез костей, о чем мало кто знал, он только немного хромал, а жаловаться было не в его натуре. На юг ему ездить надо было раз в год. Он даже сказал, что переехал бы туда жить, если бы там были библиотеки.
Уезжая, сказал мне: «Щенка надо бросить в море, выплывет – значит, выживет. Если не сдашь экзамены, не уезжай, я вернусь, и мы походим по театрам». Я сдала экзамены, меня определили в отдел народного творчества. Признаться, я была в некоем страхе перед Нартским эпосом. Он был для меня сложным. Вот песнь о Роланде, сказания о короле Артуре – там такое рыцарство, любовь и преклонение перед дамой, а здесь такая суровость. И я взяла тему сравнения героических песен с нартскими кадæгами.
Окончив аспирантский курс, работала в Северной Осетии в НИИ. После смерти мамы в 60-м году приехала в Цхинвал и поступила на работу в НИИ Южной Осетии.
Философ Сослан Габараев, тогдашний директор ЮОНИИ, однажды, выступая на юбилее Васо Абаева, сказал метафорически, что у всех народов одно солнце, а у нас два – Коста и Васо. Мне посчастливилось приобщиться, «погреться» под этими двумя солнцами. В это время в СевОсНИИ осуществлялось первое издание полного собрания сочинений Коста Хетагурова. Пятый том издания был подготовлен мной, чем безмерно горжусь. И в НИИ я много занималась творчеством Коста...
Меня однажды вывели на сцену Большого театра на новогоднем представлении. Я была маленькая и очень стеснялась, но рассказала «Гино-гино-гис», так я начала свою «общественную деятельность» со стихотворения Коста. Нет семьи, в которой бы не знали этого стишка. Мама моя писала диссертацию по педагогическим взглядам Коста. Дипломную работу я писала о Коста. Так что, в моей жизни есть Васо и Коста.
В письмах маме из Москвы я часто писала: «Какой Дядя Васо хороший!». И только когда я конкретно познакомилась с его работами, написанными в таком ясном стиле, который будет удивлять и в будущем, «дядя Васо» стал для меня Василием Ивановичем. Как-то я к нему обратилась: «Ваша научная деятельность…».
Он перебил меня со смехом: «Деятельность»? Василию Ивановичу стало смешно, что его увлеченную любимую работу по языкознанию, работу над родным языком, я назвала деятельностью. Позже он не раз в выступлениях говорил, что его работа доставляет ему радость и удовольствие, а его за это еще и ценят. Васо был предельно искренен и критичен к себе, он не давал повода относиться к себе непочтительно, но и превосходные степени в свой адрес деликатно отметал. В этом не было игры, это была сама скромность, не допуская при этом ни грамма самоуничижения. Чувства достоинства человека в нем было с избытком.
Вспомните его портретное фото в молодости в национальном костюме. Можно воскликнуть: ну и ну, как много этот молодой человек о себе мнит! Васо благодушно смеялся, когда мы рассматривали это фото, оно ему нравилось, в нем был образ веселой молодости, и он говорил о себе словами из песенки: «Кто по праву первый парень в нашем селе?»
Я дорожу книгой, подаренной мне Гафезом где-то в конце 50-х годов, на которой он написал «Патриотке». Не знаю, почему, может быть, потому что к тому времени я перевела осетинские пословицы, которые вошли в издание «Пословицы народов Востока». Потом я отдельно издала их здесь. Васо оценил, а потом, когда готовилось академическое издание Нартского эпоса, написал официальное письмо, что переводы будут сделаны Абаевой Зарой.
– Зара Владимировна, 2 сентября у Вас был юбилей. Хотим поздравить Вас от имени редакции нашей газеты и от читателей. Пожелать крепкого здоровья и активного участия в общественной жизни Республики, у истоков независимости которой Вы стояли!
– Я никогда не справляла дни рождения после 2004-го года, после Беслана. Раньше я разделяла свою жизнь на до 37-го года и после. Хотя тогда мне было всего 7 лет. Но сейчас я разделяю на «до» и «после» Беслана, это пережить и забыть невозможно.
А что касается активного участия, я редко выхожу из дома, это можно понять. Но когда на площади в конце августа был первый митинг в связи с убийством Инала Джабиева, задержанного милицией, я все же вышла и простояла на площади всю ночь.
Я стояла и за своего отца, и за Александра Тибилова, и за своего сына, который был избит сотрудниками правоохранительных органов в 2005 году, и за многих других. Мы с сестрой тоже остались сиротами после расстрела нашего папы, как и дети этого бедного парня. Горжусь, что наш народ не захотел оставить без внимания эти факты беззакония.
Я хочу поздравить наш народ с юбилеем Республики и пожелать процветания нашей дорогой Родине!
