Любая биография, тем более биография личности, - тема романа, а в короткой аннотации – эссе – она – вехи, дорожные знаки, статистика...
Художник Магомет Чочиев родился в горах Южной Осетии, рано потерял отца, почти не видел брата, уехавшего подростком на заработки в шахты России, а сам в армии стал матросом, так и не написавшим ни одного полотна о стихии, швыряющей на гребень “девятого вала” малочисленных маринистов и потомственных рыбаков... Зато в мастерской Магомета моря и океаны картин, эскизов, набросков, которые количеством ушли не в знаменатель, а в числитель творческой состоятельности и неповторимости этого мастера.
Есть творцы, которые, когда знакомишься с их работами, кажется, жили, живут и будут жить всегда - со дня сотворения миров до пугающей бесконечности будущего... Таков, очевидно, Магомет Чочиев - на выставочном стенде ВГИКа, где он учился в шестидесятые, его масляные картины на картоне были “выхвачены” из жизни Греции времен античности. Они обжигали взгляд кострами полыхающего кармина и потрясли мое сознание ощущением, что весь цикл - не плод фантазии, а документальные зарисовки, а чтобы этот проект Чочиеву удался, господь повернул колесо истории против часовой стрелки, и сюжеты древности повторились перед художником факсимильно...
Вторая составная моей убежденности, что Чочиев - медиум, творящий во времени и пространстве, не ограниченных границами его скоротечной жизни, состоит в том, что непреходящие категории бытия, такие, как война и мир; юность, зрелость, старость; бедность, богатство; любовь, ненависть, ревность; зависть, смелость, трусость; риск, надежда, отчаяние - в каждом полотне мастера, будь это портрет, пейзаж, аллегория или прорыв в “черную дыру” метафизических упражнений...
Третья составная этого фатума - диалектика рождения, расцвета и смерти - заданность этого цикла свыше! Даже в ню Чочиева угадывается эфемерность, моментальность очарования женского тела; триумф красоты сшибается с неминуемостью конца даже без безобразной головы сатира за розовым телом чуда!..
И еще. В каждой работе Чочиева и при минимуме художественных средств угадываются, пульсируют, дышат гигантские пласты пережитого опыта, - отсюда полифония, многомерность, неохватность тем и подтем, цветовой партитуры. И в то же время порой Магомет, принимаясь за работу, не имеет никакого представления, что у него получится, а на завершенное полотно глядит глазами пионера, открывшего материк, а, возможно, глазами марсианина, упавшего на шестое авеню ночного Нью-Йорка... Эта непредсказуемость сопровождает его и по жизни: каждый шаг Магомета без пристрелки и репетиций, общение с ним обманчиво - он сам не знает, где и в какие игры пускается его сознание, чем бы он ни занимался...
Симптоматично, что каждый портрет Чочиева - не только типаж, но и нива для размышлений о драме человеческого существования. Порой эта драма обретает звучание катарсиса, трагедии... Жизнь прекрасна, но она еще и арена - триптих с кентавром, убитым под рев зрителей Колизея; полотно “Тайм-аут”, где юноша с обреченным презрением взирает на толпу, жаждущую рубки и человеческих страстей; полет метеора, сгорающего в плотных слоях одиночества; женственное тело, железные крылья и лицо, рассеченное на тень и свет Фемиды с весами правосудия – все говорит о глубокой философичности и технической изощренности художника, находящего метафоры, созвучные замыслу, художника, предпочитающего непогрешимости логики парадоксальность взрыва. Его “Колесница”, прошитая насквозь лучами солнца, - гимн движению и скорости; портрет молодого пастуха - гимн отдохновению в сердце родных гор и неожиданна пастораль, где спящая вся в черном мать лежит на холмах рядом со своим ребенком в покое всезнающей Кассандры...
Многие работы Чочиева плотно населены живыми существами, вырастающими из животворной глины неживой материи, подчеркивая мысль о едином Отце и Праматери всего сущего! Ядро земли с бегущими по эллипсу этого ядра ланями, с тонкой прорисовкой звезд и месяца на острой синеве небес взывает к памяти о корриде Салахова, где бык из стада Мидаса, а матадор с пикадором со страниц испанских зарисовок Хемингуэя; где уродливая красота убийства сочетается с амбициозной ловкостью разума над грубой силой...
Достойны уважения мировоззренческие концепции художника, они далеки от классовых и партийной казуистике предпочитают цеха вольных гильдий: и пастух, и Кабалевский у Чочиева из одной саги - о бытии, мудрец-почвенник и рафинированный интеллигент у него - не антиподы, а два ствола одного древа жизни, не нуждающейся в регламентации...
Если спросить, чем кардинально Чочиев непохож ни на одного художника, то, опустив все преимущества самобытности, скажем о его потрясающей способности искать плоды абстрактного мышления в корнях, уходящих в плоть земли, пропахшей запахами, близкими каждому живому существу... Поэтому его “Лунный пейзаж” словно сработан не фотороботом, а рукой космонавта Нэйла Армстронга; мифологическая олениха - с ликом всепонимающей женщины и даже черти – с чертами, родственными человеку, а не персонажам фантаста, презирающего реальность, в которой он обитает как вор в чужой квартире... Поэтому за пиршеским столом полотен Чочиева рядом с Джотто сидит дали, с Босхом – Клее, с Эль Греко – Мондриан, с Франсом Хальсом – Эндрю Уайет... Чочиев осетин до мозга костей, но напитки и яства за столом - со всех концов света; песенна семантика языков... Это не значит, что Чочиев собрал за своим столом своих счастливых кредиторов... Это значит, что энергия не возникает и не исчезает, она видоизменяется. Этот чарующий эксперимент человека с собственной природой и материей как таковой - акт творческий и как таковой всегда непредсказуем, как и сам творец. “Равны, но не тождественны”, - говорил Сергий Радонежский о “Троице” Рублева. Не тождественен своим собратьям по кисти и Чочиев, но равен многим из них по вулканической мощи таланта, видеть мир глазами не обывателя, а ребенка, предчувствующего самую захватывающую интригу мироздания. Имя ей - жизнь! На полотнах Магомета Чочиева эта жизнь близка и узнаваема, как голос матери... И бесконечна, как звездные реки галактик..
Кинорежиссер, поэт, писатель Герман Гудиев
